Русская военная мысль

Русская военная мысль этого короткого, но знаменательного периода характеризовалась тремя мировоззрениями.

Первое — официальное и господствовавшее — было продолжением умственного застоя после милютинского периода, обскурантизма Ванновского и материализма Куропаткина. К нему примыкали как большинство старших начальников, оказавшихся неспособными воспринять свежий опыт войны, так и значительное число карьеристов, вполне разделявших мнения начальства и быстро восходивших за это по служебной лестнице. Это рутинерское мировоззрение поощрялось и насаждалось Сухомлиновым. Как передают, Сухомлинов похвалялся, что двадцать лет не брал в руки ни одной книги по военному делу. Имена генералов Жилинского, Рузского, Н. И. Иванова характеризуют его корифеев, имена же полковников Ю. Данилова и Бонч-Бруевича — его восходящие светила.

Игнорирование военной науки рутинерами вызвало резкую, хоть в общем и поверхностную, реакцию. Возглавляли ее генерал Щербачев{97} (начальник академии), полковники Головин{98}, Свечин{99} и ряд других способных и даже талантливых представителей нашей военной профессуры. Их прозвали младотурками за напористость их новаторских стремлений. Движению сочувствовал великий князь Николай Николаевич, влияние которого было в этот период на ущербе. Младотурки стремились наверстать нашу отсталость равнением по современным иностранным образцам. Их учение состояло, в общем, из смеси французских и германских доктрин (с преобладанием последних). Иными словами, они светили не своим светом, а отраженным чужим. Мольтке и Шлихтинга разбавляли Ланглуа и Фошем{100}, полученную смесь сдабривали прикладным методом и получали таким образом русскую военную доктрину.

Млад огурецкое движение встретило яростный отпор господствовавших обскурантов. Борьба закончилась полным разгромом академии Сухомлиновым в 1913 году, смещением крамольных профессоров и запрещением думать иначе, чем по раз навсегда установленному казенному шаблону. Младотурки были загнаны в подполье, но идеи их постепенно стали захватывать все более широкие круги. Сами по себе эти идеи особенной ценности не представляли, будучи лишь компиляциями иностранных рационалистических доктрин. Однако в сравнении с царившей официальной косностью и они были огромным шагом вперед. А главное, они давали известный научный метод, существенно расширяли кругозор. Профессора-младотурки сильно способствовали поднятию уровня офицеров Генерального штаба выпусков 1908–1914 годов, выпусков, исключительно ценных по своему качеству и столь ожививших войсковые штабы Мировой войны.

Более ценной в идейном и научном отношении явилась третья группа классиков — сторонников возрождения русского национального военного искусства. Первыми указали на эту основную особенность национальности военного искусства генерал Мышлаевский и полковник Баиов{101}. Реакция классиков была глубже и осмысленнее реакции младотурок — это были основоположники определенной военной философии, а не только талантливые пересказчики иностранных доктрин. Классики чувствовали необходимость возродить русское военное искусство на русских же основаниях. Путь их был более трудным, нежели младотурок, бравших хлесткими и модными лозунгами.

К началу Мировой войны официальное рутинерство еще крепилось, но если не дни, то, во всяком случае, годы его были сочтены. На смену мертвой воде должна была явиться вода живая: ближайшее будущее было за младотурками, дальнейшее за классиками.

* * *

Памятником отжившего, но не желавшего уходить рутинерства остался Полевой устав 1912 года, составленный генералом Рузским и полковником Бонч-Бруевичем (причем главную роль играл этот последний). Устав этот не заслуживал бы упоминания, если бы ему, вернее, идеям, которые он выражал, русская армия не была обязана кровавыми неустойками во встречных боях августа 1914 года, позором Брезин и горлицким разгромом.

Характерной особенностью Устава 1912 года (заменившего драгомировский Устав 1901 года) было прежде всего нарочитое игнорирование встречного боя. Все операции классифицировались на наступательные либо оборонительные. При ведении наступательного боя уделялось излишнее внимание тщательному выяснению обстановки (вообще в маневренном бою невозможному) и сказывалось стремление руководиться действиями противника. Первое влекло к потере времени, ослаблению энергии, проволочкам и трениям при отдаче, передаче и выполнении приказаний. Второе грозило подчинить наши действия воле неприятеля. В оборонительном бою главная роль отводилась передовой линии, которая и насыщалась войсками. О маневрах из глубины и в глубину, о маневренном резерве не давалось и понятия: ничего не делалось для сообщения эластичности боевым порядкам крупных соединений. Вместо того чтоб быть гибкими и упругими, как сталь, они были тверды, но хрупки, как чугун. Поражение передовой, насыщенной войсками линии принимало размеры катастрофы. Ясной идеи сосредоточения главных сил решающего кулака — на главном направлении отнюдь не проводилось, как не проводилось идеи сосредоточения массивного огня — огневого кулака. Наконец, Уставом не была изжита куропаткинская страсть к отрядной организации: он допускал отряды при условии, однако, быть им силою не свыше корпуса.

Главным пороком русской стратегической мысли было какое-то болезненное стремление действовать по обращению неприятельскому. Задачи ставились не так, как того требовали наши интересы, а так, как, полагали, вероятнее всего будет действовать противник. Отказ от самостоятельного мышления вел к отказу от инициативы, подчинению воле неприятеля, переоценке врага, недооценке в то же время наших сил. Все вместе приводило к упадку духа, необоснованным страхам, шатанию мысли — словом, ко всему тому, чем действительно характеризовалась деятельность наших тогдашних военных верхов (особенно в планах стратегического развертывания). Объяснением всех этих человеческих слабостей могло служить одно лишь слово: Мукден. Недавний разгром наложил свой печальный отпечаток на души старших начальников — они так никогда и не смогли вполне отрешиться от психологии побежденных. Принимая во внимание ригоризм производства по старшинству (столь гибельный при подборе старших начальников), можно было допустить, что освежение и моральное оздоровление нашего высшего командного состава смогло бы наступить не ранее 1920–1925 годов, когда наша армия смогла быть возглавленной деятелями, ее достойными.

Должность начальника Главного управления Генерального штаба при генерале Сухомлинове замещалась людьми незначительными, не способными стать соперниками властолюбивому министру. Способный и культурный генерал Мышлаевский был сразу сослан на Кавказ. Его заменил трудолюбивый Гернгросс (командир XXIV армейского корпуса), а Гернгросса — человек в футляре, мелочный столоначальник генерал Жилинский (бывший начальник штаба наместника адмирала Алексеева, а затем командир Х армейского корпуса). Генерал Жилинский пробыл во главе Генерального штаба с 1911 по 1914 год, принял в этой должности ряд легкомысленных и непродуманных обязательств в отношении союзницы Франции и по своему желанию был назначен на ответственнейший пост командующего войсками Варшавского округа (то есть главнокомандующего германским, Северо-Западным фронтом). На место генерала Жилинского был назначен сухомлиновский начальник академии генерал Янушкевич — скромный профессор военной администрации, никогда ничем, даже батальоном, не командовавший и получивший этот новый пост столь же неожиданно, как и свой предыдущий.

Сухомлинов отзывался о Янушкевиче пренебрежительно: наш новый начальник Генерального штаба — малое дитя. Это усиливает ответственность военного министра, доверившего исключительно важный пост малому дитяти. Сурово следует осудить и генерала Янушкевича, принявшего должность, заведомо ему не подходящую. О необычайном легкомыслии и ветрености генерала Сухомлинова дает представление передаваемый графом Коковцевым случай: осенью 1912 года, когда вспыхнула Балканская война и положение в Европе сразу же стало напряженным чрезвычайно, этот легкомысленнейший в мире человек представил на подпись Государя указ о мобилизации (тут же признаваясь, что он сможет вызвать войну) и одновременно ходатайствовал о разрешении ему отпуска для увеселительной поездки на Ривьеру!

Должность генерал-квартирмейстера все это время занимал полковник, затем генерал Ю. Данилов (черный в отличие от другого — рыжего — Данилова). Он явился главным автором нашего стратегического развертывания.

Великий князь Николай Николаевич сохранил за собой пост главнокомандующего гвардией и Санкт-Петербургским военным округом (в военное время главнокомандующий 6-й отдельной армией). Он довел боевую подготовку своих войск до большого совершенства, пригласив сюда многих отличившихся в Маньчжурии начальников (как генералы Лечицкий и Леш) и стал вверять гвардейские полки выдвинувшимся на войне командирам — армейцам. Ежегодный Красносельский лагерный сбор давал определяющую ноту тактической подготовке всей русской армии: здесь испытывались все технические новинки, составлялись и исправлялись на местности всевозможные наставления и уставы, тут, наконец, формировался тактический глазомер и командный навык многочисленных гвардии полковников, что ежегодно ехали во все концы России принимать армейские полки.

Если обучение войск и тактика их шли по камертону Петербургского округа, то руководство русской стратегией стало достоянием Киевского округа, который выдвинул всех главных деятелей Мировой войны, а до того имел огромное влияние в составлении плана войны. Из штаба Киевского округа формировались управления австрийского, Юго-Западного фронта и 3-й армии. Должности эти поручались: первая — известному нам уже по Маньчжурии генералу Н. И. Иванову, вторая — его помощнику генералу Рузскому. Двигающей пружиной округа и вместе с тем мозгом и душою всей русской стратегии был начальник штаба генерал М. В. Алексеев человек выдающейся военной культуры и огромной трудоспособности. В 1913 году генерал Алексеев был назначен командиром XIII армейского корпуса в Смоленске, а начальником штаба Киевского военного округа был назначен генерал В. М. Драгомиров{102}. Виленским округом (1-я армия) командовал генерал Ренненкампф, показавший себя перед этим с самой лучшей стороны на посту командира III армейского корпуса. По свидетельству подчиненных, генерал Ренненкампф был замечательным командиром корпуса. Действительно, тактическую подготовку доблестных 25-й и 27-й дивизий можно считать образцовой. Всегда и во всякую погоду на коне, он был любим войсками, побаивавшимися, впрочем, его внезапных наездов и прозвавшими его желтой опасностью (по желтым лампасам пожалованного ему мундира Забайкальского казачьего войска).

Во главе других округов стояли: Одесского (7-я армия) — генерал Никитин{103}, Московского (5-я армия) — генерал Плеве{104} — выдающийся кавалерист и волевой начальник, Казанским (4-я армия) командовал 70-летний барон Зальца{105}, Кавказским — столь же престарелый наместник граф Воронцов при помощнике генерале Мышлаевском, Туркестанским округом командовал генерал Самсонов, с началом мобилизации неожиданно поставленный во главе 2-й армии. Сибирские командующие — Омского округа — генерал Эверт, Иркутского — генерал Флуг и Приамурского — генерал Лечицкий — назначались в распоряжение Верховного главнокомандующего для замещения оказавшихся несостоятельными либо принятия новых армий. Самая должность Верховного оставалась вакантной. Пост этот рассчитывал получить генерал Сухомлинов.

* * *

Работа по воссозданию боевой мощи русской армии ограничивалась областью мелких соединений и элементарной тактики. Роты, эскадроны и батареи были доведены до высокой степени совершенства, далеко превосходя таковые же любой европейской армии в искусстве применения к местности, самоокапывании и стрельбе. На стрельбу было обращено особенное внимание, переходившее в увлечение: отмеченная иностранцами неудовлетворительность нашего ружейного огня была основным тактическим впечатлением, вынесенным нами из Маньчжурии. В 1909 году были введены ежегодные Императорские призы первому по стрельбе полку каждого округа. Особенно налегал на стрельбу главнокомандующий гвардией и округом великий князь Николай Николаевич: у него командир полка, не получавшего оценки отлично (а только хорошо), отрешался от должности.

На подготовку высших тактических соединений — дивизий, корпусов и армий с их управлениями — не было обращено никакого внимания. На больших маневрах штабы сторон и посредников имели совершенно случайный отрядный состав. Ни разу не было сделано опыта составления настоящих штабов армий из военно-окружных. Эта важнейшая из всех отраслей служба Генерального штаба была оставлена без всякой разработки. Составление нового Положения о полевом управлении войск (на смену Положению 1890 года) затянулось: оно было издано только в июле 1914 года — в разгар мобилизации, и окружные штабы (переключавшиеся в армейские), не говоря уже о войсковых штабах, совершенно не имели возможности с ним ознакомиться заблаговременно.

Для поверки высшего командного состава — кандидатов в командующие армиями — было решено в декабре 1910 года устроить в Зимнем дворце под верховным руководством Государя военную игру, подобно широко практиковавшимся в германской армии. Идея эта встретила резкое противодействие наших военных верхов, опасавшихся (и, к сожалению, не без основания) публичного экзамена. По категорическому требованию великого князя Николая Николаевича игра была отменена за час до начала. Вторая и последняя попытка в этом направлении была сделана на съезде командовавших войсками в Киеве в апреле 1914 года — игра состоялась, но не дала никаких результатов. Подводя итог состоянию русской армии к лету 1914 года, мы можем увидеть два ее слабых места: во-первых, слабую технику, во-вторых, неудовлетворительный высший командный состав. Исправление первого недостатка было вопросом двух-трех лет. Гораздо серьезнее был второй — наследие предшествовавшей эпохи застоя и оскудения духа. Моральный уровень большинства старших начальников остался тот же, что в доманьчжурский период, и это фатально понижало качество работы самих по себе прекрасных войск. В результате наши отлично применявшиеся к местности взводы, великолепно стрелявшие роты и проявлявшие частный почин батальоны оказывались заключенными в вялые дивизии, неуклюжие корпуса и рыхлые армии. Это слабое место не укрылось от зоркого, холодного и беспощадного взора врага. Характеризуя армии будущих своих противников, германский Генеральный штаб подметил невысокое качество наших крупных единиц. В борьбе с русскими войсками, — заключал в 1913 году его ежегодный рапорт, — мы сможем себе позволить действия, на которые не дерзнули бы с равноценным противником… Так стали писать о русской армии потомки кунерсдорфских беглецов…

Офицерский корпус{106} насчитывал 1500 генералов и 44000 офицеров, врачей и чиновников. На строевых должностях и в войсковых штабах состояло 1200 генералов и 36000 офицеров.

Качество его было превосходно. Третья часть строевого офицерства имела свежий боевой опыт, и этот опыт был отлично использован и проработан. Поражение в Маньчжурии тут не только не подавляло дух (как то было у большинства старших начальников), но, наоборот, стимулировало энергию — и этой самоотверженной работе русского офицера армия была обязана своим перерождением в изумительно короткий срок. Оживлена была программа военных училищ, где решено было в 1913 году ввести трехлетний курс (а именно в бывших юнкерских училищах). Сильно повысился и уровень кандидатов в офицеры.

Еще совсем недавно — в куропаткинские времена и в 1905 году — отношение русского общества к армии и к офицеру было резко отрицательным и пренебрежительным. Генерал Ванновский, на склоне дней своих ставший министром народного просвещения, не находил ничего более умного, как отдавать в солдаты излишне шумных студентов. Нелепая эта мера сильно вредила армии, превращая ее в какое-то место ссылки, тюрьму, вредила и престижу военной службы в глазах страны, обращая почетный долг в отбывание наказания. К мундиру относились с презрением — Поединок Куприна служит памятником позорного отношения русского общества к своей армии. Военная служба считалась уделом недостойным: по господствовавшим в то время в интеллигенции понятиям, в офицеришки могли идти лишь фаты, тупицы либо неудачники, культурный же человек не мог приобщаться к дикой военщине — пережитку отсталых времен. В 1901 году, — вспоминает полковник Сергеевский, — я кончал гимназию в Петербурге, кончал хорошо, с медалью. Заявил о желании поступить в военное училище. Все преподаватели меня отговаривали; дважды вызывался я на квартиру директора для убеждений отказаться от моего некультурного желания. Это позор для гимназии, — говорил мне директор. Ведь кто идет в офицеры? Только идиоты или неудачники, говорили другие…

Милютинский Устав 1874 года, фактически освободивший от военной службы людей образованных и даже полуобразованных, лег всей своей тяжестью на неграмотных. Не отбывавшая воинской повинности интеллигенция, совершенно незнакомая с военным бытом, полагала в начале XX века казарму тюрьмой, а военную службу состоящей из одной лишь прогонки сквозь строй. Из более чем двухвековой и славной военной истории она удержала лишь одно — шпицрутены. В этом отношении характерна психология Керенского, считавшего, что при царе солдат в бой гнали кнутами и пулеметами.

Конец 900-х годов принес резкий перелом. Кризис 1908 года показал опасность, нависшую над Россией с Запада. Германский бронированный кулак заставил всех серьезно призадуматься. Стал пробуждаться от столетнего почти сна патриотизм, и появилась тяга учащейся молодежи в военные училища. Туда шли уже окончившие или кончавшие университет, шли золотые и серебряные медали, пренебрегая традиционными естественными науками. С каждым годом эта тяга становилась все заметнее, все ощутительнее. В 1905 году гимназии и университеты были очагами революции, в 1917 году стали очагами контрреволюции. За этот промежуток они дали армии много тысяч доблестных офицеров. Отрезвление, таким образом, стало наблюдаться в младшем поколении русского общества (родившиеся в 90-х годах), как не успевшем окончательно закостенеть в партийных клетках, подобно отцам и старшим братьям. Это молодые офицеры выпусков начала 10-х годов и прапорщики первого года Мировой войны — та категория русского офицерства, что имела наибольшее количество убитых…

Поднятию престижа военной службы способствовала и введенная весной 1908 года красивая форма обмундирования. Форма эта с ее цветными лацканами и киверами с султаном (этот головной убор — в гвардии) приближалась к образцам александровской эпохи. Офицеры (но только в армейской пехоте) могли носить вместо некрасивых шашек — сабли, как до Александра III. Конница засверкала великолепием касок, киверов, колетов, доломанов и ментиков. Психологически это имело огромное значение — роль одежды была значительна во все времена и у всех народов. Материалисты этого не понимали и ворчали на эти непроизводительные затраты. Их, к счастью, не слушали. Был поднят вопрос об удлинении мундиров и шинелей с пригонкой их в талии и введении остроконечного матерчатого шлема-шишака. Это было осуществлено уже в Красной Армии. В 1910 году введено походное защитное обмундирование: гимнастерка хаки и офицерский китель превосходной (с красноватой искрой) материи.

* * *

Русское офицерство не образовало сплоченной касты — государства в государстве, каким был прусско-германский офицерский корпус. Не замечалось в нем и товарищеского духа австрийцев, бывших с времен Тридцатилетней войны от фельдмаршала до прапорщика на ты. Чрезвычайно разнообразный по происхождению и воспитанию, русский офицерский корпус (по составу — самый демократический в мире) объединялся лишь чувством преданности Царю и жертвенной любовью к Родине. Офицер был привязан к своему полку. Чем глуше была стоянка, тем сплоченнее была там полковая семья, тем выше был дух полка. Гвардия находилась в особых условиях комплектования и службы. Спайка заметно ослабевала в так называемых хороших стоянках, больших гарнизонах, где появлялись посторонние, внеполковые интересы.

Если можно было считать обычным бытовым явлением наличие более или менее сплоченной полковой семьи, то единой общеофицерской семьи не было. Между родами оружия, да и между отдельными подразделениями одного и того же рода оружия наблюдалась рознь и отчужденность. Гвардеец относился к армейцу с холодным высокомерием. Обиженный армеец завидовал гвардии и не питал к ней братских чувств. Кавалерист смотрел на пехотинца с высоты своего коня, да и в самой коннице наблюдался холодок между регулярными и казаками. Артиллеристы жили своим строго обособленным мирком, и то же можно сказать о саперах. Конная артиллерия при случае стремилась подчеркнуть, что она составляет совершенно особый род оружия (известное отрицательное влияние имело предпочтение, оказываемое великим князем Сергеем Михайловичем конноартиллеристам).

Все строевые, наконец, дружно ненавидели Генеральный штаб, который обвиняли решительно во всех грехах Израиля. Если в каком-нибудь провинциальном гарнизоне стояли — даже в небольшом количестве — части трех главных родов оружия, то обязательно имелось три отдельных собрания — пехотное, кавалерийское и артиллерийское. Великий князь Владимир Александрович, в бытность свою главнокомандовавшим гвардией и Санкт-Петербургским округом, боролся с этим взаимным отчуждением, и по его инициативе в 1898 году открылось Собрание армии и флота. Подобные собрания были потом заведены во многих гарнизонах.

Своеобразным и красивым обычаем было кавказское куначество — боевое братство

различных полков, свято соблюдавшееся и в мирные времена. Вековой этот обычай сплотил воедино всю Кавказскую армию, жившую одной общей товарищеской семьей. Когда в 1911 году при Кавказской кавалерийской дивизии был образован конногорный артиллерийский дивизион, вновь прибывшие конноартиллеристы пытались было третировать пехоту, но сразу же — и навсегда — были одернуты драгунскими офицерами.

Преимущества, дававшиеся офицерам гвардии и Генерального штаба, очень болезненно воспринимались армейцами, считавшими, что у них перебивают дорогу. Справедливость требует отметить, что эти сетования в общем основательны. Гвардейские преимущества — в частности старшинство чинов — были бы понятны, сохрани гвардия ту важную политическую роль, для которой она была создана. Этого, к сожалению — и очень большому сожалению, уже не было, и целесообразность преимуществ отпадала. Что касается офицеров Генерального штаба, то, получив высшее военное образование, они уже тем самым ставились в исключительно выгодные условия даже без нарочитых привилегий, делавших службу строевого офицерства до чрезвычайности неблагодарной. Армейские штаб-офицеры косились на гвардейских полковников, принимавших армейские полки вне очереди. Необходимо, однако, заметить, что эти гвардии полковники были, как правило, превосходными командирами.

Главной причиной разнородности состава нашего офицерского корпуса была разнородная его подготовка. Кадетские корпуса, а вслед за ними и военные училища, делились на привилегированные и непривилегированные, в училища этой последней категории принимались и не окончившие курса в гражданских заведениях. Уклад жизни, самые программы были различны. При разборке вакансий большинство юнкеров смотрели не на полки, а на стоянки. Кончавшие первыми разбирали лучшие стоянки, кончавшим последними доставались медвежьи углы. Таким образом, одни полки комплектовались портупей-юнкерами, другие последними в списке. Но тут решающий корректив вносила сама жизнь. Последние в школе оказывались часто первыми в строю и в бою, тогда как карьеристы, выбиравшие не полк, а комфортабельную стоянку, обычно мало что давали полку.

Создание единого и сплоченного офицерского корпуса было государственной необходимостью. Для этого требовалось вернуть гвардии ее первоначальное назначение. Гвардия Петра I была государственным учреждением исключительной важности — мыслящим и действующим отбором страны. Павел Петрович совершенно исказил ее характер, передал ее на отбор исключительно физический по королевско-прусскому образцу. Все милютинские пехотные училища надлежало закрыть, а кандидатов в офицеры (юнкеров) и офицеры запаса (вольноопределяющихся) писать в гвардию. Трехлетняя гвардейская шлифовка дала бы однородную, тесно сплоченную, проникнутую одинаковыми воззрениями офицерскую среду, и на этом несравненном фундаменте можно было возвести безбоязненно грандиозное здание обновленной Российской Империи. Каждый гвардейский полк имел бы в своем составе два школьных батальона (юнкерский для подготовки кадровых офицеров и вольноопределяющихся — для подготовки офицеров запаса) и два строевых (солдатских). Портупей-юнкера в звании гвардии сержантов и капралов должны были бы иметь вход ко Двору. По истечении трехлетней научной и строевой подготовки юнкера и вольноопределяющиеся производились бы в гвардии прапорщики с переименованием затем в армейские подпоручики. Строевые батальоны могли бы нести гарнизонную службу в столице и участвовать в походах, что вернуло бы нас к положению, существовавшему во времена Миниха и Кейта.

Императорское правительство совершило жестокий промах, недооценив великой политической роли в стране организованного, сплоченного в монолит офицерского корпуса. Оно не сумело ни его подготовить, ни его ориентировать. Император Николай Александрович смотрел на военных как на членов семьи, инстинктивно угадывая в офицерах вернейшую опору государству. Чувствуя фальшь и интриги придворной среды, Государь в последние годы перед Мировой войной искал общества офицеров, запросто посещая собрания. К сожалению, практически эти чаяния не вылились в законодательстве.