Назад Оглавление 
Вперед В предыдущей статье ("Специальные труды по начальной русской истории") я старался показать на некоторых специальных исторических трудах последнего времени, в какие неизбежные противоречия с фактами и несомненными свидетельствами впадают те исследователи начального периода нашей истории, которые продолжают принимать за свой исходный пункт норманнскую теорию происхождения Руси. Вот уже в течение десяти лет я веду постоянную, непрерывную борьбу с этою искусственною теорией, которая, благодаря долговременному господству в русской историографии, успела приобрести почти догматический характер и многочисленных сторонников. К тому же на ее поддержку выступила и племенная тенденция в лице ученых преимущественно немецкого происхождения. Понятно, что при подобных условиях легкомысленно было бы думать, что с нею можно раз навсегда покончить в один, в два приема. Нет, чтобы покончить с нею основательно и бесповоротно, чтобы расчистить место более прочному, более научному построению нашего исторического фундамента, нужно было вести возможно энергичную и неустанную борьбу, нужно было отражать сыпавшиеся с разных сторон возражения, замечания, недоумения и даже глумления. Надеюсь, соотечественники не упрекнут меня в том, чтоб я отступил перед этою борьбою. Я имею доказательства, что варяго-русский вопрос, в 1871 году поднятый мною вновь и на новых основаниях, пользуется несомненным вниманием русского образованного общества; хотя некоторые поверхностные отзывы и пытались ославить его скучным, надоевшим вопросом. Это внимание, помимо собственного, научного интереса, служило мне немалым одобрением в помянутой борьбе. В настоящей своей статье я желаю объяснить последний фазис вопроса, указать вообще на приемы моих противников и прибавить еще несколько черт к сумме прежних своих доказательств.
Я много благодарен моим возражателям в том отношении, что они заставляли меня вновь и вновь возвращаться к предмету, проверять свои основания и все более углубляться в сущность вопроса. Благодаря тому, некоторые его стороны и подробности, мало освещенные и недостаточно развитые в первых моих статьях, впоследствии более уяснились и подвинулись в обработке, а некоторые соображения и доказательства второстепенной важности подверглись поправкам или совсем отброшены.
Между прочим в своих изысканиях о руссах я натолкнулся на болгарские племена, обитавшие в Южной Руси, и счел необходимым пересмотр вопроса о болгарах. Этот пересмотр привел меня к тому выводу, что болгаре, как и русь, были чистое восточно-славянское племя. Тогда сделалось возможным отнести так называемую славянскую параллель в названиях Днепровских порогов у Константина Багрянородного именно к названиям какой-либо болгарской ветви. Уяснилось тогда для меня отношение так называемых Черных Болгар к Руси Тмутраканской, и сделалось возможным предположение, что русские письмена, найденные Кириллом и Мефодием в Крыму, были не что иное, как письмена славяно-болгарские. Уяснилась таким образом и связь начального русского христианства с греческими городами в Тавриде. Далее, высказанное мною в первых статьях предположение, что относительно сказания о призвании варягов-руси в летописях, дошедших до нас, мы имеем дело с позднейшим искаженным текстом и с какими-то позднейшими вставками - это предположение впоследствии подверглось более тщательному обследованию. Конечный мой вывод был тот, что басня о призвании трех варяжских князей, несомненно, была внесена уже в первоначальный текст Повести временных лет самим игуменом Выдубецким Сильвестром, который был автором этой повести, а не переписчиком ее (как ошибочно думали, полагая сочинителем ее печерского инока Нестора, автора житий игумена Феодосия и Бориса и Глеба). Начало басни о призвании варягов я отнес к первой половине XI века, а развитие ее - ко второй половине, то есть к эпохе сыновей и внуков Ингигерды. Потом в некоторых списках летописи, не ранее конца XII века, русь, посылавшая послов к варягам, была спутана с самими варягами, и тогда получился небывалый народ варяги-русь. Я указал и на самый процесс этого искажения, именно в списках северо-восточных: утверждению такого искаженного текста много способствовала наступившая эпоха татарского ига, эпоха упадка древнерусской образованности и затемнения киевских преданий.
Такое позднейшее искажение первоначального летописного текста, такое смешение варягов и руси в один народ невежественными переписчиками и сводчиками я выставил краеугольным камнем всего здания норманнской системы происхождения Руси, и пригласил моих противников опровергнуть прежде всего этот мои главный вывод. Весьма любопытно то обстоятельство, что противники, несмотря на многократные заявления с моей стороны, до сих пор тщательно обходили именно этот основной пункт моей Роксаланской системы или стародавнего туземного происхождения Руси. Даже наиболее почтенные из них в своих возражениях приписывали мне такое мнение, будто самая легенда о призвании варягов "была сочинена в Новгороде в XIII веке". При этом обыкновенно они ссылались на первые мои статьи, неверно их перетолковывая и совсем игнорируя последующие, и именно те, в которых основное мое положение об искажении текста развито наиболее. Вообще от такого невнимания к новой постановке вопроса и к другим существенным моим основаниям полемика неизбежно должна была затянуться. Мне нередко приходилось напоминать, что ответы на многие возражения уже даны в моих статьях; что прежде, нежели повторять эти возражения, следовало опровергнуть мои ответы. Я даже приходил иногда к убеждению, что противники не только не вникали в мои доводы, но и просто не читали их толком или совсем не читали.
В особенности любопытны приемы норманистов по отношению к филологической стороне вопроса. Если в первых моих статьях и были сделаны попытки дать иные объяснения собственным именам, нежели давала норманнская система, то впоследствии, глубже вникая в эту сторону, я убедился в полной несостоятельности современной филологической науки точно и удовлетворительно объяснить нам древние личные имена и географические названия; приглашал пока просто остановиться на факте несомненного употребления большинства данных имен у восточных славян, употребления, засвидетельствованного разнообразными источниками, и предлагал только объяснения примерные, за исключением немногих случаев, относительно которых высказал положительное заключение. Норманисты продолжали игнорировать эту мою основную мысль и голословно присвоивать своей этимологии монополию научности, несмотря на вопиющие натяжки и произвол своих объяснений. Несостоятельность их филологии доказывается тем, что если они в подтверждение своих толкований и ссылались на какие-то законы языка, то при сем никогда не могли привести ни одного ясного, бесспорного закона, который мог бы точно и фактически быть проверенным. А между тем им оставался неизвестным такой фактор, как закон народного осмысления многих собственных имен, которых настоящий смысл или давно утратился, или был непонятен по своему инородческому происхождению. Кроме того, они злоупотребляли тою возможностью, которую представляет для этимологических толкований общее арийское родство языков немецкого и славянского корня.
Итак, никто из моих специальных возражателей, сколько-нибудь известных в ученой литературе, не может пожаловаться, чтоб он остался без ответа с моей стороны. В особенности это относится к покойному Погодину и А. А. Кунику. Последние мои ответы были представлены на рассуждения о варягах-руси того же петербургского академика Куника, копенгагенского профессора Томсена и покойного нашего историка Соловьева (см. выше). Кроме таких специальных противников, в нашей науке и литературе последнего времени встречались и другие, которые, не принимая на себя систематической полемики со мною, высказывались или вообще за норманнскую систему, или прямо против меня, при удобном случае, мимоходом. Но так как их мнения выражались большею частию или слишком отрывочно, или в голословной, бездоказательной форме, то они почти не представляют материала для научной полемики. Однако я не желал по возможности и таковых противников оставлять совсем без ответа. (Последним доказательством тому служит моя предыдущая статья.) В настоящее время представлю еще пример выставленных против меня некоторых соображений, не выдерживающих фактической проверки.
На Казанском археологическом съезде 1877 года один весьма уважаемый мною ученый, хотя и не безусловный сторонник норманнской теории, по поводу своего реферата "О характере власти наших первых князей", высказал, между прочим, два возражения. Против туземного их происхождения будто бы говорят следующие обстоятельства: 1) на Руси не сохранилось народных легенд о божественном происхождении князей, как это встречается у других народов, и 2) начальная хронология нашей летописи достоверна, так как летописец пользовался какими-то старыми записями, что подтверждается его сказанием о комете 912 года. (Возражения эти, хотя и не вполне, напечатаны в "Известиях Четвертого археологического съезда" Казань, 1877, стр. 125- 127.) Случайно я не мог в то время ответить на эти возражения. Отвечаю теперь. Легенды о божественном происхождении князей не везде сохранились и у других народов. А главное, у кого мы будем искать сохранения таких легенд на Руси? Они, конечно, могли принадлежать только к языческому периоду; а наш летописец-монах или игумен менее всего расположен был передавать потомству мифологические басни. И если он, почему бы то ни было, раз остановился на известном домысле о призвании князей из-за моря, то, естественно, не желал и повторять такие легенды, которые противоречили бы этому его излюбленному домыслу. Скорее всего подобная легенда могла сохраниться в поэтических произведениях, проникнутых языческим мировоззрением. И она действительно сохранилась. Слово о Полку Игореве прямо называет русских князей потомками (внуками) Даждьбога. Поэт, конечно, не сам придумал такую генеалогию, а взял ее из народных этнических сказаний. Мало вероятия, чтобы таковые сказания остались совершенно неизвестными автору начальной летописи, игумну Сильвестру; но он, повторяю, с своей точки зрения относился к подобной генеалогии неприязненно, отрицательно. Что же касается до кометы 912 года, то она менее всего может свидетельствовать в пользу каких-то современных ей русских записок и достоверности летописной хронологии о варяжских князьях. Известно, что образцом и главным источником начальной летописи служил славянский перевод византийской хроники Амартола и его продолжателей. Из той же хроники заимствовано также известие и о комете 912 г. (см. греческий текст в Учен. Зап. Акад. Н., кн. VI, стр. 797). В русской летописи оно, конечно ошибкой, отнесено к 911 году. Мы уверены, что многоуважаемый ученый (К. Н. Бестужев-Рюмин) примет наше объяснение с обычными ему беспристрастием и любовью к исторической истине.
Пользуюсь случаем прибавить кое-что к вопросу об источниках русского начального летописца.
В прежних своих работах я уже указывал на результаты, которые получаются от сравнения всех известий летописи о морских походах в Византию. Оказывается, что известия о походах 865 и 941 гг. заимствованы ею буквально из хроники Амартола и его продолжателей, и в них не упоминается о варягах. Известия о походах 907 и 944 гг. свои собственные, не заимствованные; они баснословны и приплетают варягов. Наконец, известие о походе 1043 г. очевидно самостоятельное, независимое от византийских хроник; оно отличается от них подробностями, но сходно с ними указывает на участие наемных варягов. Таким образом, это участие в данном морском походе является несомненным и хронологически первым. А отсюда, от времен Владимира и Ярослава, от конца X и первой половины XI века, летописец делал произвольное заключение о присутствии варягов и в двух помянутых предыдущих походах, о которых он не имел положительных, достоверных сведений (см. выше стр. 372-374). Я высказал предположение, что наш летописец известие о походе 1043 года, конечно, "почерпнул из рассказов стариков, современников самому событию". Это предположение свое могу подтвердить и дополнить следующею догадкою, основанною на сопоставлении разных свидетельств самой летописи. Под 1106 г. в ней говорится: "преставися Ян, старец добрый, жив лет 90; от него же аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи семь; его же гроб есть в Печерском монастыре в притворе". Этот старец был не кто иной, как знатный киевский боярин Ян Вышатич, друг знаменитого игумена Феодосия Печерского. Автор летописи, игумен Выдубецкий Сильвестр, вероятно, сам был печерским иноком при Феодосии, а потому имел возможность нередко слышать рассказы Яна, когда тот посещал монастырь (а м.б. он беседовал с Яном, уже будучи Выдубецким игуменом?). К рассказам Яна, приводимым летописью, несомненно принадлежит пространное известие о волхвах в Ростовской области под 1071 г., причем Ян Вышатич главным образом повествовал о собственных подвигах. Если обратимся к неудачному походу Руси на Царьград в 1043 г., то увидим, во-первых, что тут не только подтверждается присутствие наемных варягов, но и прямо указано на их антагонизм или несогласие с Русью; а во-вторых, явно прославляется Вы-шата, "отец Янев", в ущерб другим начальникам. Из всех воевод только один Вышата не захотел покинуть 6000 руси, выброшенной бурею на берег, и сказал мужественные слова: "аще жив буду, с ними, аще ли погибну, то с дружиною". В этом известии нельзя не узнать того же источника, то есть Яна Вышатича, который, очевидно, любил рассказать что-нибудь любопытное или похвальное о себе и своем отце. Подробности похода 1043 г. он, конечно, слыхал от отца Вышаты; но и сам Ян мог лично участвовать в том же походе, так как имел уже 27 лет от роду.
Если мы ближе всмотримся в то обстоятельство, что, только благодаря старикам, подобным Яну Вышатичу, летописец мог вести достоверное повествование с конца X или начала XI века; что туземных исторических записей о русских событиях он не имел ранее XI века (исключая некоторые договоры с греками), но еще более убедимся в том, как шатки и ненадежны его известия о событиях IX века и какое поле представлялось разного рода генеалогическим басням и тенденциозным домыслам. Он, например, ровно ничего не знает, по крайней мере не говорит, о великих походах Руси на восток, в Каспийское море, в первой половине X века; о чем так громко повествуют арабские писатели.
В параллель с басней о призвании варяжских князей можно поставить в наших летописях и другие сказания, сообщаемые еще более положительным тоном, но фактически совершенно неверные, и даже целые документы. Бог весть на каких основаниях сочиненные. Например, "Сказание о убиении Батыя во Угрех" (Воскресенск. и Никоновск.) или "Рукописание Магнуша короля Свейского". (Новогор. IV под 1347 г. Воскресенск. и Софийск. под 1352, Никоновская). Мало того, в настоящее время на Валааме монахи покажут вам даже могилу этого Магнуса, который будто бы здесь окончил свою жизнь православным иноком. Это так же, как в наше время сочинили могилу Синеуса около Белозерска, а под Новгородом вы найдете могилу Гостомысла. В недавнее время развалины каменной крепости в Старой Ладоге стали именовать "Рюриковым Городищем"; хотя нет никаких свидетельств о древности такого названия, и хотя летописи прямо свидетельствуют, что эта крепость построена ладожским посадником Павлом при Владимире Мономахе, именно в 1116 году. Тем не менее можно иногда встретить ссылки на подобные названия и могилы, как будто на какое-либо историческое свидетельство.
Впрочем, опять повторяю, что не призвание трех иноземных князей (наставительный домысел о начале княжеской власти как источнике гражданского порядка) считаю и корнем или узлом всего вопроса и всей норманнской системы, а несомненное искажение первоначального летописного текста, повлекшее за собою смешение туземной Руси с заморскими варягами в один небывалый народ. Приглашаю своих противников, и прежде всех достоуважаемого А. А. Куника, сосредоточиться на этом пункте и сопоставлением всех существующих текстов опровергнуть это мое главное положение.
Ввиду такого приглашения приведу вкратце мои доводы относительно позднейшего искажения летописного текста, в котором первоначально Русь стояла на первом месте во ряду народов, призывавших варяжских князей.
1) Новгородские летописи, начало которых до нас не дошло, несомненно заключали в себе легенду о призвании князей. На это указывают: слова новгородских послов в Швеции в 1611 году, отрывок из Иоакимовой летописи и Летописец патриарха Никифора. Но в новгородских летописях Русь вместе с другими народами участвует в призвании князей от заморских варягов (а не от варягов-русов), о чем свидетельствуют тот же Иоакимовский отрывок, а главным образом Летописец патриарха Никифора. Сей последний не только составлен в Новгороде, но и дошел до нас в рукописи XIII века; следовательно, это самый старший из всех имеющихся налицо летописных списков. А там ясно сказано: "Придоша Русь, Чюдь, Словене, Кривичи к Варягом, реша: земля наша" и проч.
2) Древние (XII-XIV вв.) западнорусские списки начальной летописи, равно и самые киевские списки, до нас не дошли. Но они имели текст легенды приблизительно в том же виде, как и новгородские. Доказательством тому служат черпавшие из них свои рассказы о Руси польские историки Длугош, Кромер, Меховский, Стрыйковской и др. Историки эти сообщают, что трех варяжских князей призвал не кто другой, как сама Русь или собственно часть ее (nonnulae Ruthenorum nationes - у Длугоша). В особенности для нас важно показание Стрыйковского, передающего подробно легенду о призвании князей с цитатой из русских летописей. Он говорит, что русские летописи не сообщают, кто были варяги, и предается по этому поводу разным домыслам, между прочим, сближает варягов с ваграми славяне-балтийскими. (Вот когда уже начались измышления славяно-балтийской теории!) Но замечательны следующие его слова: "Летописцы русские, не зная, кто были варяги, прямо начинают свои хроники таким образом: послаша Русь к Варягам, говоря "приходите княжить и владеть нами" и проч. К тем же писателям XVI века, знакомым с русскими летописями и отделявшим Русь от Варягов, принадлежит и Герберштейн.
3) В некоторых имеющихся списках Повести временных лет и, между прочим, в старейших сохранились явные следы первоначальной, то есть Сильвестровой редакции. Например, в Лаврентьевском, Ипатьевском, Троицком, Переяславском при описании посольства за море сказано: "реша Русь, Чюдь, Словене, Кривичи и Весь: земля наша" и проч. В других списках (например, Радзи-виловском) стоит: "реша Руси, Чудь, Словене, Кривичи". Весьма вероятно, что именно эта ошибка какого-то писца, сказавшего Руси вместо Русь, повторенная другими переписчиками, и послужила одним из источников искаженного текста. Так как выходило, что послы, отправленные к варягам, обращались с своей речью к Руси, то заключили об их тождестве, и в некоторых летописных сводах получился небывалый народ варяги-русь. По отделении руси от призывающих народов, на первом месте в числе сих народов осталась Чудь, чем и объясняется это странное первенство Чуди перед славянами в деле призвания князей. (То же в сводах Софийском и Воскресенском.)
4) Когда Русь по ошибке и невежеству переписчиков отнесена была к Варягам, тогда явились в тексте позднейшие вставки или глоссы, старавшиеся пояснить этих непонятных варяго-руссов. Например: "сице бо звяхут ты Варагы Русь яко се другии зовутся Свее, друзии Урмани, Англяне, инии Готе". Или: "от тех прозвася Русская земля Новгородци, ти суть людие Новгородцы от рода Варяжска, преже бо беша Словене" (по Лаврент. списку); то есть: от варяг прозвались Русскою землею Новгородцы; а эти Новгородцы, будучи варяжского рода, прежде были славянами - бессмыслица полная. Но если возьмем в расчет Ипатьевский список, где в данном месте сказано только: "от тех варяг (то есть от Рюрика с братьями) прозвася Русская земля", и сравним с одним предыдущим местом летописи, то, может быть, доберемся и до происхождения этой глоссы. А именно: "в лето 6360, индикта 15, наченшю Михаилу царствовати, начася прозывати Русская земля. О сем бо уведахом яко при сем цари приходиша Русь на Царьград, якоже пишет в летописании грецком". В этом первоначальном тексте довольно ясно говорится, что Русская земля тогда-то, при Михаиле царе, стала впервые прозываться, то есть впервые имя Руси встретилось в хронике Георгия Амартола по поводу нападения на Царьград. А глоссатор понял это буквально, то есть что Русь стала называться Русью только с того времени, к которому легенда приурочила свое призвание варяжских князей. Выходило, таким образом, что имя Руси пришло к нам с этими князьями, и тем более что (по указанной выше ошибке) послов посылали Чудь и Славяне к Руси. Но рядом с подобными глоссами остались и другие, явно противоречащие им выражения первоначальной редакции. Например: "Поляне яже зовомая Русь"; или: "Словенск язык и русский один". Образчик позднейшего искажения текста о призвании видим и на слове Весь. В некоторых списках она занимает последнее место в ряду призывающих народов, а в других обратилась в слово вси или вся и отнесена то к предыдущему слову ("Кривичи вси"), то к последующему ("вся земля наша"). Следовательно, названия первого народа мнимой федерации (Русь) и последнего (Весь) подверглись отделению от этой федерации, искажению и вообще путанице.
5) Те же польские историки указывают на другой факт искажения в первоначальном тексте, именно на Оскольда и Дира, которые являются у них туземными князьями, потомками мифического Кия, что гораздо естественнее и сообразнее с ходом рассказа. (Нечто подобное видим в Степен кн., Никоновс. лет. и Русск. хронографе в Изборнике А. Попова.) Все это указывает на разнообразие, на варианты летописного текста. Наконец, если бы в первоначальном тексте легенды прямо и положительно говорилось, что Русь принадлежала к варягам, то не могло бы явиться и весьма разнообразного толкования имени Руси по свидетельству польских историков и некоторых русских летописей. Кроме домысла о происхождении ее от варягов, приводилось до шести следующих толкований: 1) от Руса, брата Чеху и Леху; 2) от сарматского народа Роксалан; 3) от города Русы; 4) от русых волос; 5) от слова рассеяния; 6) от реки Русы или Рось.
Надеюсь, что все приведенные мною ссылки и указания суть факты, которые каждый может проверить. А затем приглашаю опровергнуть те выводы, которые я делаю на основании этих факторов.
Изыскания о начале Руси, как я сказал, натолкнули меня, между прочим, на вопрос о народности древних болгар. А пересмотр этого вопроса привел меня к тому убеждению, что прежнее его решение было основано на явных недоразумениях, и предвзятых толкованиях. Та же немецкая наука, которая построила норманнскую систему Руси, усмотрела в болгарах какое-то туранское происхождение. Против нее восстал было Венелин. Но Шафарик, находившийся под непосредственным влиянием этой науки, своим авторитетом освятил мнение немцев; а за ним и западные, и наши слависты начали повторять это мнение как бы какую-то, в самом деле, научную истину. В действительности никто из них, положительно никто, не занялся этим вопросом специально и не обследовал его со всех сторон. Тем не менее некоторые из них, в особенности гг. Макушев и Ягич, заодно с А. А. Куником, весьма враждебно отнеслись к моему исследованию о происхождении болгар. Между тем до сих пор последователи туранской теории сами еще не установили твердого, определенного мнения об этом происхождении: большая часть их, вслед за Шафариком, видит в болгарах чудское или финское племя, а некоторые усматривают в них турецкую расу. Г. Куник построил даже особую теорию чувашско-татарского их происхождения. Главным орудием подобных имен, которые не поддаются никаким строго научным объяснениям, а обыкновенно вздергиваются на этимологическую дыбу (любимое выражение наших норманистов), благодаря которой и получаются желаемые результаты. Любопытно при этом, что люди, не знающие финских или татарских языков, смело относят данные имена к тому или другому из этих языков.
Немалое влияние имеет в этом вопросе то обстоятельство, что наши университетские слависты - собственно специалисты по славянским наречиям, а не по славянской истории. Кафедра славянская большею частию у нас так поставлена, что история славян как бы для нее необязательна, а обязательны только их наречия. Еще менее можем ожидать строго научной, беспристрастной обработки древнеславянской истории от наших академиков-немцев. Поэтому и не удивительно, что древнейшая история славянства еще не имеет под собою твердо установленной почвы и слишком далеко отстала от той степени обработки, какою пользуется в науке начальная история племени германского.
По поводу болгар я уже имел случай отвечать гг. Макушеву и Кунику. (См. выше "К вопросу о болгарах".) Г. Ягичу отвечать было нечего, потому что его немецкое издание Archiv fur Slavische Philologie при всяком удобном случае резко, но голословно высказывало свое несочувствие моим исследованиям о руси и болгарах. Другое дело, если бы г. Ягич попытался что-нибудь в этих исследованиях опровергнуть систематически, научным образом. Но так как, будучи филологом и отчасти этнографом, он менее всего историк славянства, то собственно нельзя и ожидать от него подобных опровержений.
Между тем недостаток Исторической почвы, недостаток историко-критического метода по отношению к древней истории славянства со стороны славистов-профессоров, как мы видим, отражается и на их учениках, то есть на тех молодых ученых, которые посвящают свои труды какому-либо отделу именно из этой древней славянской истории.
Перед нами, например, два сочинения молодых ученых, относящиеся к балканским славянам; одно: "Из истории древних болгар" М. Соколова. С.-Пб. 1879; другое: "Известия Константина Багрянородного о сербах и хорватах" К. Грота. С.-Пб. 1880. Оба сочинения удостоены награждения золотой медалью от С.-Петербургского университета. Награда заслуженная: от молодых ученых невозможно и требовать более основательного знакомства с источниками и литературою предмета; нельзя также требовать от них вполне самостоятельного и зрелого критического отношения к этой литературе. Отдавая должную им справедливость вообще, мы остановимся только на том, как они отнеслись к вопросу о болгарской народности. Преимущественно укажем на сочинение г. Соколова, которое специально посвящено болгарам; оно распадается на две половины: "Образование болгарской национальности" и "Принятие христианства болгарскими славянами".
Казалось бы, что сочинение, наполовину посвященное вопросу о национальности болгар, должно было отнестись к нему с особым тщанием, рассмотреть новую постановку этого вопроса и взвесить ее доводы. Ничуть не бывало. Тут мы видим повторение все тех же приемов и натяжек, которые так запутали и затемнили вопрос. Перечисляется масса славянских племен, поселившихся в восточной половине Балканского полуострова, с их именами и местами жительства, и эти племена трактуются отдельно от болгар, как бы существовавшие там до их прихода (57-58). А между тем источники упоминают об этих славянских племенах уже после водворения Аспаруховых болгар, и нет никаких данных утверждать, чтоб это не были племена именно болгарские. И те семь славянских родов, которые нашел там Аспарух (точее Есперик), кроме сербов (или северян), были, вероятнее всего, болгары, переселение которых за Дунай совершалось в течение, по крайней мере, двух столетий до Аспаруха.
Сам автор соглашается, что кутургуры, поселившиеся во Фракии при Юстиниане, были болгары; что сии последние появились за Дунаем еще ранее, в V веке; что с того времени не прекращалось их движение в эту сторону (стр. 40 и далее). Но в то же время автор продолжает исходным пунктом для болгарской истории считать легенду о Курате и его пяти сыновьях, относимых к VII веку, и без всяких доказательств выдавать эту легенду за исторический факт. Нельзя же принять за серьезное возражение мне и за доказательство ее историчности предположение, что "в их (Никифора и Феофана) изложении сохранились следы близости к событию автора того источника, которым они пользовались" (76). И это единственное возражение, которое я встретил у г. Соколова на исследование мое о болгарах. Впрочем, он упоминает обо мне еще раз, заметив, что я свое мнение о воинственности славян заимствовал у г. Дринова (91). Между тем моя борьба с антиславистами появилась в печати, если не ошибаюсь, двумя годами ранее диссертации г. Дринова, который притом в своей диссертации и в отношении болгар принадлежит также к антиславистам. Г. Соколов добавляет при этом: "Достаточно подробное опровержение теории Иловайского сделал Макушев в рецензии на книгу Иречка" (об этом опровержении г. Макушева, поверхностном и голословном, см. мой ответ выше). Я даже полагаю, что г. Соколов прочел только рецензию г. Макушева, но моего исследования, вероятно, не читал.
"Что касается национальности болгар, то в настоящее время можно считать окончательно доказанным, к какой группе народов они принадлежали" - говорит г. Соколов (89). И тут же из дальнейшего развития этого положения мы видим, что ничего не только окончательно не доказано, а напротив, сами антислависты распадаются на две категории: одни относят болгар к чудской или финской группе, а другие - к тюркской. Г. Соколов склоняется к последней. Затем следуют обычные измышления против арийской народности болгар, как-то: "конный, воинственный народ со многими обычаями, свойственными только азиатским народам турецко-татарского племени"; "крепкая военная организация, развитое военное искусство и сильная монархическая власть", и все это противополагается "мягким нравам славян", отсутствию у них "военной, государственной организации". Отсталость и ненаучность подобных доводов я уже объяснял не раз и не буду вновь о них распространяться. Тут все произвольно и гадательно. Откуда, например, из каких источников взято это положение о сильной монархической власти у болгар еще в то время, когда они появились на пределах Византийской империи? И чем она была сильнее княжеской власти у русских и других славян? Что это за смешение всех славян того времени в один мирный, оседлый, пеший народ? История застает славян на пространстве от Адриатического моря до Волги, в горных и степных местах, по берегам морей и внутри континента, в соседстве с дикими и культурными народами, и все это будто имело одни обычаи, один склад жизни, одно политическое состояние и т.д.? Откуда это гадание, что именно восточные славяне, пришедшие прямо из черноморских степей, не могли явиться народом грубым, склонным к грабежу и разорению чужих земель? Произвол во всех этих доводах слишком очевиден, чтоб иметь притязание на какое-нибудь научное значение.
В своих исследованиях я, надеюсь, ясно показал, что, говоря о нравах и обычаях, наивно было бы смешивать вопрос о степени и характере культуры с вопросом о народности, что остатки кочевого быта не могут служить признаками исключительно туранского происхождения, и т. п.
Верх совершенства в приемах антиславистов составляют те гадания, посредством которых они пытаются объяснить быстрое и совершенно непонятное превращение болгар в славян уже в IX веке. Вот эти гадания: "Влияние славян на болгар началось ранее их переселения за Дунай"; "очень может быть, что в Аспаруховой орде был элемент славянский". "Болгарский элемент несомненно продолжал существовать и после крещения болгар - в Добрудже, удобной для пастбищ коней, где положение их было изолировано". "Орда Аспаруха была не очень многочисленная, не могла довольствоваться собственными силами и для борьбы с греками употребляла покоренных славян" (93-94). В наше время исторической критики как-то совестно вести борьбу с такими наивными приемами; их несостоятельность должна бросаться в глаза даже всякому, не посвященному в дело науки и обладающему только здравым смыслом. Чтобы спасти мнимое туранство болгар, оказывается необходимым прибегнуть к таким произвольным, ни на каких исторических свидетельствах не основанным гаданиям, как малочисленность болгар и присутствие славян в какой-то болгарской орде еще прежде ее переселения за Дунай. Оказывается, что этот грозный, воинственный болгарский народ был так слаб, что покорил себе балканских славян с помощью невоинственных, покоренных славян, неизвестно откуда взявшихся и к какой ветви принадлежавших. Оказывается, что этот энергический, господствующий над славянами народ, снабженный сильною монархическою властью и военно-государственною организацией, не устоял перед кротким, покоренным племенем и быстро растаял; причем принял его язык, и так основательно, что не оставил в этом языке никаких своих следов. А что это за болгары, сохранившие свою татарскую национальность в Добрудже? На каких источниках это основано? И куда же исчезла эта якобы сохранившаяся там народность? Совершенно несправедливо также ссылаться на принятие христианства в оправдание такого превращения. Христианство тут ни при чем. Угры также покорили славян, поселились между ними, крестились (сначала также по византийскому обряду), однако не утратили своего языка и народности. Вообще таких примеров нет, чтобы какой-либо господствующий народ быстро утратил свой язык, приняв христианство. Одним словом, тут мы встречаем полное неведение основных, элементарных законов исторической жизни народов и государств, совершенное неведение законов вымирания старых языков или образования новых. Ничего подобного нигде история нам не представляет.
Обращу внимание еще на следующее: Рядом с произвольным предположением о малочисленности болгар ставится еще другое произвольное предположение о том, что они ославянились не так быстро; что от VII века (времени их окончательного водворения за Дунаем) до IX века (времени крещения и славянской письменности) прошло около двух веков. И этот срок все-таки небывалый для превращения господствующего энергического племени в покоренное, притом якобы вялое, пассивное племя, дотоле ничем себя не заявившее и никакою культурою не обладавшее. Но не замечают еще при этом следующего промаха. Доказательства неславянства болгар, на основании их варварских нравов, сгруппированные Шафариком (на которого ссылаются), взяты преимущественно из войн Крума с Византией и из Ответов папы Николая I в 866 г. В эпоху же своего крещения (около 860 г.) болгары пользуются славянскою грамотой и вообще являются уже чистыми славянами. Итак, если взять в расчет варварство болгар во время Крума, то для превращения их в славян получится каких-нибудь пятьдесят лет. А если принять во внимание указание на варварские превращения болгар в славян не только времени не останется, а первые продолжали оставаться болгарами, то есть самими собою, так сказать, вне всяких сроков. Одним словом, со всех сторон такие вопиющие противоречия, такое отсутствие смысла, что говорить после того о каком-то туранстве болгарских личных имен, прибегая при этом к греческой транскрипции и всякого рода натяжкам, и искать поддержки этому туранству в этимологических домыслах - просто недостойно людей, занимающихся наукою1. Вообще, в виду выставленного мною на передний план положения о невозможности помянутого превращения болгар в славян при данных условиях, заниматься всякого рода иными аргументами, вроде некоторых личных имен и некоторых обычаев - я в настоящее время считаю не более как толчением воды, простым делом самолюбия или национального пристрастия со стороны корифеев туранских теорий. Считаю долгом оговориться при этом, что книгою г. Соколова я пользуюсь как новым случаем указать на полный недостаток научных историко-критических приемов той школы, к которой он принадлежит относительно данного вопроса. От него, как начинающего молодого ученого, нельзя еще требовать полной самостоятельности и критической зрелости в подобных вопросах. Я имею в виду собственно тех, кого он повторяет. Нельзя не заметить, что в вопросах о неславянстве руси и болгар петербургская университетская наука находится под непосредственным влиянием С.-Петербургской академии наук и главным образом А. А. Куника. По крайней мере, я постоянно встречаюсь со ссылками на него в статьях и книгах петербургских молодых и немолодых ученых, как скоро речь заходит о древней Руси и болгарах. (К ним принадлежит и г. Соколов.)
1 В высшей степени ненаучно и ссылаться на непонятные речения в известной Росписи болгарских князей (найденной А. Поповым) как на признак туранства болгар; прежде следовало разъяснить эти речения, а потом еще доказать их принадлежность болгарскому языку.
Относительно названного выше сочинения г. К. Грота я должен отдать справедливость его изысканиям о Сербах и Хорватах. Тут можно было бы сделать только кое-какие замечания второстепенной важности. Но одно из приложений к своей книге он посвятил Болгарам, где касается вопроса о их народности. При этом он почти буквально, только вкратце, повторяет те же доводы и те же положения, какие предлагает г. Соколов. От г. Грота, конечно, также нельзя еще требовать самостоятельности в этом случае и критического отношения к туранской теории своих руководителей.
Итак, я обвиняю своих противников по данным вопросам в сильном недостатке истинных критических приемов, в занятиях мелочами, вообще предметами, не имеющими серьезного значения, и в упущении из виду главных и важнейших сторон. Так, в вопросе о Руси я приглашал их прежде всего объяснить, как и куда бесследно пропал сильный Роксаланский народ и филологически опровергнуть, что первая половина его имени тождественна с названием Рось; затем приглашал доказать, что уже первоначальный летописный текст заключал в себе смешение Варягов с Русью в один народ, а далее доказать возможность того, чтобы целая федерация разноплеменных народов призвала откуда-то из-за моря чуждый народ для господства над собою. Точно так же в вопросе о Болгарах прежде всего им следовало доказать физическую возможность такого быстрого превращения энергического племени завоевателей и основателей государственного быта в народность покоренную, не обнаружившую дотоле никакой политической организации, никакой сколько-нибудь развитой культуры, доказать сравнительно-филологическим путем возможность такой быстрой, бесследной утраты родного языка этим туранским племенем в пользу языка славянского. Когда это будет доказано, только тогда и можно толковать о таких предметах, как сбивчивая какая-нибудь фраза источника, как некоторые черты нравов или некоторые личные имена, этимологию которых филологическая наука пока разъяснить не в состоянии, точное произношение которых нам неизвестно и которые в древней истории Болгар перемешаны с такими обще- или явнославянскими именами, как Драгомир, Добромир, Владимир, Нравота, Звениц (Zvynitzes), Баян, Борис и др. Что касается до моих собственных исследований, то я уже не раз заявлял о возможности мелких недосмотров и не раз делал в этом случае разные поправки. Но такие поправки не нарушают моих главных выводов; не нарушат их и впредь. Позволяю себе говорить с уверенностью. Ибо прежде чем выступить в печати с иным решением данных двух вопросов (о Руси и Болгарах), я много и внимательно взвешивал и обследовал основные, исходные или краеугольные пункты, которым и принадлежит решающее значение. В их правильной установке и заключается вся суть дела; а разработка мелочей и даже второстепенных сторон должна следовать после, и тут я мог что-нибудь недосмотреть. Но моих основных пунктов никто не опровергнет, или история - не наука. Повторяю это смело и решительно.