Назад Оглавление 
Вперед Не будем изображать всех подробностей революционного позора нашей Родины. Восемь месяцев, с февраля по октябрь 1917 года, были грязной страницей тысячелетней нашей истории. Невиданная грязь была затем смыта великой кровью… Совет рабочих депутатов представлял тех, кто поднял мятеж. Временное правительство — тех, кто пытался использовать этот мятеж в своих целях.
Сердце русской революции с первого же дня ее существования — а это был Международный день работницы 23 февраля — забилось в ЦИКе партии большевиков, создавшем Совет. Временное правительство было и до конца осталось чуждым революционной стихии, не имея в ней никаких корней. Либеральная общественность рассчитывала прийти к власти путем дворцового переворота. Вместо этого она вдруг очутилась у этой власти в непредвиденной и грозной обстановке военного мятежа.
Великой страной взялись управлять люди, до той поры не имевшие никакого понятия об устройстве государственного механизма. Пассажиры взялись управлять паровозом по самоучителю и начали с того, что уничтожили все тормоза.
5 марта Временное правительство одним росчерком пера упразднило всю русскую администрацию. Были отрешены все губернаторы и вице-губернаторы.
Возвращены все политические ссыльные и уголовные каторжники, и упразднены полиция и корпус жандармов. Призваны в Россию все эмигранты-пораженцы, агенты неприятеля, и упразднена контрразведка. Объявлена свобода, и брошены в тюрьмы тысячи инакомыслящих реакционеров. Провозглашена война до победного конца, и уничтожена дисциплина в армии…
Инстинкт государственности, понимание интересов государства были совершенно незнакомы либерально-демократической общественности. Ею владели два чувства: безотчетная ненависть к старому режиму и страх прослыть реакционерами в глазах Совета рабочих депутатов. Не было удара, которого эти люди не согласились бы нанести своей стране во имя этой ненависти и этого страха.
* * *
Армия была ошеломлена внезапно свалившейся на нее революцией. Рушилось все мировоззрение офицера и солдата, опустошалась их душа.
Построенные темными квадратами на мартовском снегу войска угрюмо присягали неизвестному Временному правительству. Странно и дико звучали слова их присяги.
Тихое сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего Императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы, вспоминает командовавший в те дни VIII армейским корпусом генерал Деникин.
10 марта генерал Алексеев представил князю Львову записку об отражении революции на фронте. Согласно этой записке, составленной по данным, поступившим в Ставку до проникновения на фронт приказа номер первый, на Северном фронте отречение было встречено сдержанно, многими с грустью, многие солдаты манифеста не поняли. Стрелки П Сибирского корпуса заявили, что без Царя нельзя, евреям выходить в офицеры нельзя, а солдат следовало бы наделить землей, с платежами через банк. В 5-й армии солдаты были в недоумении: Почему же нас не спрашивали?
На Западном фронте к манифесту отнеслись спокойно, многие с огорчением. В IX, Х и Сводном корпусах 3-й армии — с удивлением и сожалением; сибирские казаки были удручены. Выражалась надежда, что Государь не оставит своего народа.
На Румынском: в 9-й армии — тягостное впечатление. В 4-й — преклонение перед высоким патриотизмом Государя и недоумение перед поступком Михаила Александровича. В III конном корпусе — нервность… Найдись в Ставке воля и сердце, армию можно было бы спасти.
Царя не стало. Солдат недоуменно смотрел на офицера. Офицер растерянно молчал и оглядывался на старшего начальника. Тот смущенно снимал с погон царские вензеля…
Так прошла первая неделя марта месяца, пока от Риги до Измаила огромный фронт не содрогнулся от удара отравленным кинжалом в спину. В Действующую армию был передан приказ номер первый…
Назначенный Верховным главнокомандующим великий князь Николай Николаевич был уволен Временным правительством, не успев принять этой должности. Временное правительство утвердило Верховным генерала Алексеева. Начальником штаба стал генерал Деникин (сдавший свой VIII армейский корпус генералу Ломновскому), а генерал-квартирмейстером — генерал Юзефович{161} (генерал Лукомский получил I армейский корпус). Военным министром стал честолюбивый заговорщик, вдохновитель младотурок Гучков, наконец-то удовлетворивший свою давнишнюю мечту руководить российской вооруженной силой сообразно своим личным симпатиям и антипатиям.
Гучков при содействии услужливой Ставки произвел настоящее избиение высшего командного состава. Армия, переживавшая самый опасный час своего существования, была обезглавлена. Была отрешена половина корпусных командиров (35 из 68) и около трети начальников дивизий (75 из 240). Из высших военачальников был отрешен главнокомандовавший Западным фронтом генерал Эверт, замененный генералом Гурко, командовавшие армиями — 2-й армией генерал Николай Данилов, замененный командиром XIX корпуса генералом Веселовским{162}, 10-й генерал Горбатовский, замененный командиром IX корпуса генералом Киселевским{163}, 11-й — генерал Баланин, замененный командиром VI армейского корпуса генералом Гутором. Генерал Клембовский, отказавшийся от армии, был зачислен в Военный совет, и должность помощника начальника штаба Верховного упразднена.
Временное правительство прибегло к опросу высших военачальников, предложив им самим назначить Верховного главнокомандующего (начало пресловутой керенщины), Генерал Рузский уклонился от ответа. Остальные указали на генерала Алексеева, как уже находившегося на месте. О самом Алексееве все были невысокого мнения. Брусилов, Горбатовский, Николай Данилов и Рагоза в своих ответах подчеркивали безволие Алексеева, указывая на него только за неимением лучшего.
Во главе ряда военных округов были поставлены авантюристы, наспех произведенные в штаб-офицерские чины. Воинской иерархии для проходимца министра не существовало. Московский военный округ получил зауряд-подполковник Грузинов — друг Гучкова, октябрист и председатель Московской земской управы. Казанский — зауряд-подполковник Коровиченко — социалист и присяжный поверенный. Киевский — некто Оберучев, социалист-революционер, из разжалованных подпоручиков, сосланный в 1905 году в Сибирь, возвращенный Гучковым из ссылки и произведенный прямо в полковники для уравнения со сверстниками.
Наглый Гучков целиком подчинил себе растерявшуюся Ставку. Злополучный Алексеев впал в совершенную прострацию и выпустил управление Действовавшей армией из своих неверных рук. Руль корабля беспомощно завертелся во все стороны в тот самый момент, когда на корабль налетел шквал неслыханной ярости…
Приказ номер первый попал в армию… И военный министр Гучков, и Верховный главнокомандующий генерал Алексеев знали, что приказ этот смертелен, что он составлен в неприятельской Главной квартире, что, убивая дисциплину, он убьет армию. Ни тот, ни другой не посмели его отменить. Временное правительство заискивало перед Советом, а Ставки не существовало. Алексеев растерянно оглядывался на Гучкова, Гучков подобострастно смотрел на Нахамкеса, и Овший Моисеевич Нахамкес с кучкой единомышленников с приятным изумлением увидели, что они оказались хозяевами России и ее вооруженной силы.
Ставка выпустила из своих рук управление армией. Грозный окрик верховного командования, поддержав сохранение в первые две недели дисциплины и повиновения армии, быть может, мог поставить на место переоценивший свое значение Совет, не допустить демократизации армии и оказать соответственное давление на весь ход последовавших событий… Лояльность командного состава и полное отсутствие с его стороны активного противодействия разрушительной политике Петрограда превзошли все ожидания революционной демагогии. Этот приговор генералу Алексееву вынес в своих воспоминаниях его ближайший сотрудник генерал Деникин.
Ушли в отставку, не желая присягать революционному правительству, командиры корпусов: Гвардейского конного Хан Нахичеванский, III конного граф Келлер и XXXI армейского генерал Мищенко. Гучков плыл по течению. Он думал овладеть положением, санкционировав приказ номер первый и предписав учреждение комитетов во всех частях войск. Этим он убил всякий авторитет правительства и командования.
Солдат решил, что раз Царя не стало, то не стало и царской службы и царскому делу — войне — наступил конец… Он с готовностью умирал за Царя, но не желал умирать за пришедших к власти господ. Офицер, призывавший солдата защищать Родину, становился ему подозрителен. Раз была объявлена свобода, то кто имел право заставлять его, солдата, проливать свою кровь на фронте, когда в тылу рабочие провозгласили восьмичасовой трудовой день, а односельчане готовились поделить землю помещика?
И в первые весенние дни 1917 года толпы русских солдат вышли из своих окопов… У колючей проволоки их ждал бесчестный враг с прокламациями и водкой. Германские офицеры, братаясь и спаивая русских солдат, призывали их убивать русских офицеров, бросать окопы, идти домой. И одурманенные люди, возвращаясь в землянки, с тупой злобой начинали смотреть на своих офицеров.
Из 220 стоявших на фронте пехотных дивизий браталось 165, из коих 38 обещали немцу не наступать… Конница и артиллерия, сохранившие еще часть старых кадров, сохранили и воинский дух. И часто меткая очередь наших трехдюймовок прекращала безобразные сцены братанья — и вражеская кровь германского офицера смешивалась с кровью обманутого русского солдата…
Братанье продолжалось весь март и к апрелю прекратилось. На этом настояло австро-венгерское командование, опасавшееся, что зараза перебросится на его разноплеменные войска. Отрезвляюще подействовали на нашу деморализованную пехоту и короткие удары немцев в различные места нашего фронта и, наконец, самоотверженная, подвижническая работа строевого русского офицера. Войска не обрели прежней своей боеспособности, но, по крайней мере, удалось задержать дальнейший развал.
* * *
22 марта, использовав разлив Стохода в тылу нашего III армейского корпуса (центрального 3-й армии), генерал Линзинген коротким ударом группы Гауэра овладел Черевищенским плацдармом. III армейский корпус был совершенно разгромлен, потеряв две трети своего состава.
Германцы давно нацеливались на Черевищенский плацдарм — занозу их Полесскому фронту и поджидали разлива Стохода. Командир III армейского корпуса генерал Янушевский неоднократно просил разрешения очистить Черевище по причине ненадежности войск и неудобств самого плацдарма, но командовавший армией генерал Леш не соглашался отступить, не теряя надежды на будущее наступление.
В ночь на 22 марта Стоход бурно разлился, снеся мосты в тылу защитников плацдарма. Сосредоточив против пяти наших полков три сильные дивизии и против 84 орудий 300 орудий и 100 минометов, Гауэр стремительным натиском истребил все наши войска на плацдарме, в достаточной степени деморализованные революцией. Из 19 500 бойцов III корпуса (73-я и 5-я стрелковые дивизии) 3000 было убито и утонуло, а 9000 человек, отравленных газами, попало в плен. Из 17-го стрелкового полка не спаслось ни одного стрелка. Немцы взяли 15 стоявших на плацдарме орудий и 200 пулеметов.
Катастрофа на Стоходе произвела большое впечатление на войска и командование. Генерал Леш был отрешен, 3-я армия расформирована, ее войска распределены между 2-й армией и Особой, а управление с генералом Квецинским переведено на крайний правый фланг Западного фронта — на Двину. Одновременно была произведена перегруппировка Северного фронта. Правительство и Ставка опасались германского десанта на Петроград. Генерал Рузский влил войска 1-й армии в 5-ю, а управление ее перевел в Эстляндию, где образовалась новая 1-я армия.
В высшем командовании продолжались перемены. В 12-й армии был уволен Радко Дмитриев, замененный командиром Гренадерского корпуса генералом Парским. Подал в отставку Лечицкий, которого во главе 9-й армии заменил командир XXX армейского корпуса генерал Кельчевский (ХЫУ корпусом командовал генерал Бржозовский{164}). Ушел, наконец, и главнокомандовавший Румынским фронтом генерал Сахаров. На его место был назначен генерал Щербачев, а освободившуюся 7-ю армию получил командир ХЫ армейского корпуса генерал Белькович.
Страна была охвачена революционным угаром. Этот угар, беспрепятственно передаваясь на фронт, отравлял армию. Подобно ядовитой сыпи, вся она покрылась комитетами — от фронтовых до ротных. В этих комитетах господствовали инородцы, главным образом большевики — евреи и меньшевики — грузины. Служба была заброшена… Все время солдата было посвящено собраниям и митингам, заседаниям и комитетам — каким-то занимательным, но совершенно непонятным пленумам, кворумам, платформам и резолюциям…
Реформы Гучкова следовали одна за другой. Вслед за введением комитетов и разгромом командования он распорядился уволить вчистую всех нижних чинов старше 43 лет и на летние работы — всех старше 40 лет. Эта совершенно непродуманная частичная демобилизация вконец расстроила железные дороги. Но худшее было еще впереди. Одним из первых мероприятий Гучкова было учреждение так называемой комиссии по устройству армии на новых началах под председательством генерала Поливанова, и эта комиссия из нестроевых петербургских генералов, раболепствовавших перед революционной демократией, принялась за разработку Декларации прав солдата — полное уничтожение дисциплины в армии…
В течение всего марта на фронте возникали самочинные комитеты. Первый комитет на фронте возник по почину Генерального штаба полковника Егорова{165} — будущего красного маршала. В конце месяца Ставка издала положение о комитетах, пытаясь их регламентировать и создать какое-то равновесие между офицерским и солдатским составом. Но уже в половине апреля Временное правительство, совершенно не считавшееся со Ставкой, передало на фронт — через голову верховного командования — свое собственное поливановское положение, совершенно отметавшее офицеров.
Злополучный Алексеев решил протестовать против разрушительной работы комиссии Поливанова, но в последнюю минуту сробел и попросил подчиненных военачальников протестовать совместно. Те же убоялись гнева Гучкова — и из протеста ничего не вышло… Семеро военачальников испугались одного штатского министра, в свою очередь, их боявшегося. Таковы были вожди русской армии в ту весну 1917 года. Ее могли спасти великие сердца… Гучков и Алексеев создали Совету рабочих депутатов такую обстановку, о которой его вожаки в своем революционном подполье не смели и мечтать.
* * *
16 апреля из Швейцарии в запломбированном вагоне германского командования через Швецию и Финляндию в Петроград прибыли главари партии большевиков. Это были Апфельбаум-Зиновьев, Розенфельд-Каменев, Собельсон-Радек, Финкелыптейн-Литвинов и главный их вождь Ульянов-Ленин.
Владимир Ульянов-Ленин, возглавивший после Петра Струве партию социал-демократов большевиков, был прежде всего прирожденным организатором. Его небольшой ум, чрезвычайно односторонний и ограниченный марксистскими шорами, был умом начетчика. Этот ограниченный ум подкреплялся железной логикой и железной волей маньяка и во много раз усиливался чрезвычайно развитым политическим чутьем и поразительным инстинктом революционера. Организаторские способности и политическое чутье делали из Ленина человека неизмеримо более крупного, чем ничтожества Временного правительства. Ленин был единственной политической величиной семнадцатого года, но величиной для своей страны отрицательной. Он впитал в себя весь яд подонков материалистической немецкой философии — нежизнеспособной и устарелой теории марксизма.
Заимствовав цели от Маркса, Ленин взял средства от Клаузевица{166}. Осуществление социализма в бесклассовом обществе он полагал достигнуть вооруженной борьбой, захватив власть и установив диктатуру организованной им партии. О войне была настольной книгой Ленина в большей степени, чем Капитал. Без Маркса Ленин мог бы остаться Лениным-человеком, оседлавшим русскую революцию. Без Клаузевица он был бы ничем и закончил бы свою бесполезную жизнь в каком-нибудь швейцарском венерическом госпитале.
На русский народ интернационалист Ленин смотрел только как на морских свинок, над которыми надо было произвести опыт прививки нигде еще не проверенных социалистических теорий. Россия — это дикий сырой лес, который нужно сжечь дотла! — писал и проповедовал он. Взяв основное положение Клаузевица Война — та же политика, Ленин вывел логическое заключение: Политика — та же война. Для верного успеха война эта должна была быть беспощадной, откуда и знаменитая формула: Кто не с нами, тот против нас.
Безмерно затянувшаяся война, смысл которой совершенно ускользнул от народа, чрезвычайно тому благоприятствовала. Народ был, во-первых, раздражен, во-вторых, вооружен. Бескровная русская революция с самого своего рождения творилась винтовкой и пулеметом. Человек революции, как никто еще в истории, Ленин был первым, кто целиком и в совершенстве постиг всю природу русской революции — ее исключительный динамизм. Он понял, что в отличие от английской и французской революций борьба партий и программ в России существенного значения иметь не может, а все решат штыки и пулеметы. Эти штыки и пулеметы надо было привлечь на свою сторону — и все остальное тогда само собой прилагалось. Интуиция революционера подкреплялась школой Клаузевица.
Организация захвата власти особенного труда не представляла. Отсутствие государственности у Временного правительства создавало идеальные условия для подготовки порабощения России — для образования ведущей головки партии в столице, партийных ячеек на местах и боевиков красной гвардии в важнейших центрах. Главной квартирой Ленина сделался особняк балерины Кшесинской, захваченный большевиками при бездействии милиции. Там заседал ЦИК партии, строя планы разгрома России. Оттуда — с балкона — произносились зажигательные речи толпам черни — вооруженной и еще не вооруженной — и отправлялись грузовики с агитационной литературой в части войск гарнизона и фронта.
Заседания происходили в атмосфере полной безопасности. Временное правительство гарантировало свободу собраний. Призывы к убийству произносились безнаказанно — во имя свободы слова. Распространению же в войсках листовок с призывами к братанию и немедленному миру благоприятствовала свобода печати. Большевики властно требовали от злополучных чеховских людей во имя их принципов полной свободы для себя, с тем чтобы потом — уже во имя своих принципов — лишить их всякой свободы…
Я хочу, чтобы Ленин мог в России говорить столь свободно, как в Швейцарии! — воскликнул Керенский, мудрый министр этого замечательного правительства. Желание Керенского сбылось.
Незадолго до русской революции, в феврале, молодой император Карл попытался завязать переговоры о сепаратном мире. Он выбрал ложный путь и, вместо того чтобы обратиться к России — главному противнику Австро-Венгрии, обратился к западным союзникам, в мире с Австрией не заинтересованным. Тайные переговоры Австро-Венгрии с Францией, Англией и Италией длились весь март и закончились полной неудачей: Италия предъявила чрезмерные требования. Франция и Англия, от которых все зависело, не соглашались на мир по соображениям принципиального характера: западные демократии добивались разгрома и уничтожения реакционно-клерикальной аристократии Габсбургов. Масон Рибо и проходимец Ллойд Джордж{167} отвергли предложение кайзера Карла и предпочли затянуть войну на полтора года и погубить зря миллионы жизней.
Австрийский император, не пожелавший завязать переговоры с Россией, поплатился за это недомыслие развалом страны, крушением трона и смертью в изгнании. Франция, Англия и Италия скрыли эти переговоры от своей союзницы России, ведя их за нашей спиной. Министр иностранных дел Милюков узнал об этих переговорах только несколько лет спустя, после войны, из мемуарной литературы.
С 3-го по 16 апреля состоялось наступление французской армии в Шампани. От многочисленных своих осведомителей во влиятельных пораженческих кругах Франции германское командование было своевременно о нем извещено. Тем не менее положение немцев было критическим. Нас спасла только русская революция, откровенно признался Людендорф. Наступление было прекращено недостойной политической интригой. Талантливый Нивель был уволен министром Пенлевэ. В мае начались повсеместные военные бунты. Беспорядки охватили 28 дивизий, и одно время дорога на Париж была немцам открыта. Всецело поглощенный русским фронтом, Гинденбург упустил эту замечательную возможность, недооценив работу своих агентов во Франции, бывшую столь же плодотворной, как в России.
В руках Германии была значительная часть французской политической полиции. Министерство внутренних дел издавало газету Красный колпак (своего рода Окопная правда) с открытым призывом к восстанию и миру. Влиятельные парламентские круги были тоже прикосновенны к этому делу. Бунты в войсках начались 20 мая. Взбунтовались 28 дивизий (в 16 корпусах) — 75 пехотных полков, 23 егерских батальона, 2 колониальных пехотных полка, 12 артиллерийских полков и 1 драгунский полк. Между Суассоном и Парижем остались только две верные дивизии. Генерал Петен отнесся 8 бунтовщикам-солдатам строго, но не сурово, зная, что главные виновники — в глубоком тылу. За лето и осень 1917 года французские военные полевые суды приговорили к смертной казни 150 человек, но было расстреляно только 23 зачинщика.
Преемник генерала Нивеля — энергичный и заботливый генерал Петен — в конце июня овладел положением — это не был убогий Алексеев. Тем не менее Франция выбыла из строя Согласия на все лето и осень 1917 года. Остались лишь неготовая Англия и еле державшаяся на ногах Россия…
В конце апреля перевертень Поливанов закончил свою Декларацию прав солдата — этот, по словам генерала Алексеева, последний гвоздь в гроб нашей вооруженной силы…. Согласно этой Декларации, военнослужащие получали все политические права (участие в выборах), могли поступать в любую из политических партий (в том числе и в большевистскую), могли исповедовать и проповедовать любые политические убеждения (Долой войну! Долой офицеров! и т. д.).
В воинские части в тылу и на фронте могли свободно доставляться все без исключения печатные издания (в том числе анархические и большевистские). Отменялось обязательное отдание чести. И, наконец, упразднялись все дисциплинарные взыскания. Регулярной вооруженной силе наступал конец.
Гучков пришел в ужас от поливановского творчества и, отказавшись утвердить его, подал 30 апреля в отставку. Бесславное его управление длилось два месяца. Военным министром стал 36-летний помощник присяжного поверенного А. Ф. Керенский, совмещавший до тех пор должности министра юстиции и товарища председателя Совета рабочих — самоуверенный профан.
По своему происхождению, воспитанию и взглядам Керенский был бесконечно далек от армии и не имел — да и не мог иметь — никакого понятия о военном деле. Безмерно себялюбивый, самоуверенный и самовлюбленный, он считал себя героем русской революции, не имея к тому решительно никаких данных. Это был человек фразы, но не слова, человек позы, но не дела.
Узнав о содержании Декларации, ошеломленные старшие военачальники собрались 1 мая в Ставке на совещание. Решено было отправиться всем в Петроград, просить Временное правительство не утверждать Декларации. 4 мая состоялось совещание главнокомандовавших с военным министром и членами Совета. Оно не дало никаких результатов. Революционеры отнеслись с высокомерным пренебрежением к доводам военачальников — и 9 мая Керенский утвердил Декларацию прав солдата. Утверждение Декларации Керенский считал большой своей заслугой, хвалясь, что осуществил то, на что не осмеливался Гучков.
Первая половина мая принесла значительные перемены как в составе Временного правительства, так и в командовании.
Проповедь Ленина принесла первые плоды. 10 мая обработанные им части Петроградского гарнизона выступили с требованием отставки министров-капиталистов. Трусливый Львов поторопился дать им удовлетворение. При переформировании Временного правительства в состав его вошел с портфелем министра земледелия только что вернувшийся из Циммервальда Ицка Либерман (левый социалист-революционер, взявший себе защитный псевдоним Виктор Чернов), Либерман-Чернов{168} служил в германском военном министерстве на штатной должности редактора газеты, издававшейся германским командованием для обработки в революционном духе русских военнопленных. Возмущенный этим командовавший Петроградским военным округом генерал Корнилов подал в отставку. Его заменил генерал Половцев{169}.
Был уволен главнокомандовавший Северным фронтом генерал Рузский. Его заменил генерал А. М.Драгомиров, сдавший свою 5-ю армию генералу Юрию Данилову.
14 мая, стремясь угодить революционной общественности, Временное правительство отрешило Верховного главнокомандующего генерала Алексеева (как недостаточно революционного). На его место был назначен генерал Брусилов. Юго-Западный фронт принял генерал Гутор, а его 11-ю армию — генерал Эрдели{170}. Начальником штаба Верховного стал генерал Лукомский.
Пребывание генерала Брусилова на посту Верховного главнокомандующего оставило тягостное впечатление. Брусилов думал овладеть разнузданной солдатской массой, подлаживаясь под нее и угождая ей, стремясь войти в доверие революционной демократии. Он надеялся таким образом мало-помалу вернуть армию на путь воинского долга. Об искренности революционных убеждений генерала Брусилова, конечно, не могло быть и речи. В беседе с генералом Деникиным Брусилов излил горечь, накопившуюся у него на душе: Антон Иванович! Вы думаете, мне не противно махать постоянно красной тряпкой? Но что же делать? Россия больна, армия больна. Ее надо лечить. А другого лекарства я не знаю. По Брусилову выходило, что для успешного лечения болезни врач должен сам притвориться больным. Эта тактика разделялась очень многими старшими начальниками. Она оказалась ошибочной и не дала решительно никаких результатов.
Генерал Брусилов отрешил командовавшего 8-й армией генерала Каледина за несочувствие демократизации и заменил его генералом Корниловым (генерал Каледин скоро был избран донским атаманом). По той же причине недостаточной демократичности был уволен герой Эрзерума — и Кавказскую армию принял командир II Туркестанского корпуса генерал Пржевальский.
Недоверие Керенского к генералам сказалось в учреждении им правительственных соглядатаев — комиссаров — при Ставке, штабах фронтов и армий для согласования их работы с комитетами и для слежки за военачальниками.
В первых числах мая в Россию прибыл правая рука Ленина Бронштейн-Троцкий{171}, снабженный громадными кредитами (72 миллиона марок золотом) германским Рейхсбанком и еврейскими банками в Америке, всегда субсидировавшими русское революционное движение. Если Ленин был головой русской революции, то исступленно кровожадный Бронштейн стал ее душой, вложив в дело разрушения России безграничный пафос ненависти.
Прибытие Троцкого с деньгами дало возможность большевикам широко развить свою печать и пропаганду.
* * *
В безобразной обстановке комитетов, съездов, митингов и резолюций Ставка и штабы фронтов продолжали разрабатывать планы летнего наступления.
Планы эти были разработаны до мельчайших подробностей. Не знали только главного — удастся ли вывести войска из окопов, согласятся ли вкусившие всяких свобод русские солдаты пойти на неприятельскую проволоку. Этого не знали ни Верховный, ни штабы, ни строевые офицеры, ни сами солдаты.
Германское командование усилило свою контрподготовку, все время приказывая Ленину устраивать демонстрации в Петрограде и предписав ему вести борьбу против наступления под лозунгом мира без аннексий и контрибуций. 17 июня командир 1-го германского резервного корпуса генерал фон Морген отметил в своем дневнике циркулярное распоряжение германской Главной квартиры сообщить в русские окопы лозунг мира без аннексий и контрибуций. Таким образом, этот дурачивший головы русских солдат лозунг был придуман Людендорфом.
Сообщения с Лениным Гинденбург и Людендорф поддерживали курьерами через Финляндию и дальше телеграфом через Швецию посредством Фюрстенберга-Ганецкого{172} и Гельфанда-Парвуса{173}. Приказания германской Главной квартиры достигали Ленина на второй день. 16 июня германская печать сообщила своим читателям о готовящейся 18 июня в Петрограде большевистской манифестации, а 20 июня — всего два дня спустя — поместила о ней обстоятельнейший отчет.
Ни одна армия в мире не могла бы не то что воевать, но просто существовать в тех условиях, в которых русская армия готовилась еще наступать! Ставка назначила началом наступления 10 июня для Юго-Западного фронта, 15-е — для остальных. Юго-Западному фронту ставилось задачей нанести поражение австро-венгерским армиям на путях ко Львову. Остальные фронты должны были способствовать этому главному удару ведением вспомогательных операций: Северный — на Вилейку, Западный — на Сморгонь — Крево. Румынский фронт должен был наступать в первой половине июля по окончании реорганизации румынских войск.